А за окном, Дашка, распахнутым в такую погоду настежь,
дрожат кузнечики треском сухих надкрылий.
Это лето – короткая, полная гроз поблажка,
а потом опять – снежный пепел осенней пыли,
как бывает, когда уже листья давно опали,
и прозрачный воздух не радует, а печалит;
ветер метёт позёмку своей обветшалой шалью –
так бывает поздней осенью, Дашка. Или зимы в начале.
А пока ведь лето, и ребята гуляют за окнами,
разбредаясь, нестройным хором поют "Оборону" Летова.
Из чего-то такого она оказалась соткана,
что находит ответ в душе и того, и этого.
Только мне одному Егоровы песни души не радуют,
а всё равно мне нравится, что поют
грубыми голосами, и не руладами,
а надрывом входя в соперники соловью.
Знаешь, моя родная, что та бессмыслица,
те стихи, что росой проступают на камне сердца,
так скупы – не хватит и пыль ими смыть с лица
а так хочется, Дашка, холодным умыться и растереться.
Я совсем не хочу того, что я сам выстраивал.
Пропади оно пропадом, я хочу дом и пса.
Пусть калина под окнами – выросла и расправила
ветви в ягодных серьгах – и синие небеса.
Будто вышивка на платке: звонко-синий и ярко-алый
так бывает не днём, а к вечеру, когда зажигают свет;
ты представь – калина под окнами распластала
по глубокому синему свой окаянный цвет,
и собака забравшись в кресло за каждым шелестом,
не подымая длинную голову с лап,
поводит ушами. Тени легки и перисты,
воздух спокоен. Свет вездесущ и слаб.
Вот представь себе всё: росу на ветвях, смородину
ванну, полную яблок; гитару, весёлый смех,
дом, крыльцо, небольшой огородик, ну
мята, щавель, укропа пушистый мех.
Верь, я тоже могу любить, и шагами тихими,
осторожно неся две полные кружки чая,
подойдёт ко мне девушка, пахнущая облепихою:
та, которую я едва-едва ещё различаю.
А стихи мои, колокольчики и бубенчики
вороха моих рваных крылий и чертежи
поручаю тебе. Ты лавром полдневным венчана!
Ничего дороже нет у меня. Держи!
дрожат кузнечики треском сухих надкрылий.
Это лето – короткая, полная гроз поблажка,
а потом опять – снежный пепел осенней пыли,
как бывает, когда уже листья давно опали,
и прозрачный воздух не радует, а печалит;
ветер метёт позёмку своей обветшалой шалью –
так бывает поздней осенью, Дашка. Или зимы в начале.
А пока ведь лето, и ребята гуляют за окнами,
разбредаясь, нестройным хором поют "Оборону" Летова.
Из чего-то такого она оказалась соткана,
что находит ответ в душе и того, и этого.
Только мне одному Егоровы песни души не радуют,
а всё равно мне нравится, что поют
грубыми голосами, и не руладами,
а надрывом входя в соперники соловью.
Знаешь, моя родная, что та бессмыслица,
те стихи, что росой проступают на камне сердца,
так скупы – не хватит и пыль ими смыть с лица
а так хочется, Дашка, холодным умыться и растереться.
Я совсем не хочу того, что я сам выстраивал.
Пропади оно пропадом, я хочу дом и пса.
Пусть калина под окнами – выросла и расправила
ветви в ягодных серьгах – и синие небеса.
Будто вышивка на платке: звонко-синий и ярко-алый
так бывает не днём, а к вечеру, когда зажигают свет;
ты представь – калина под окнами распластала
по глубокому синему свой окаянный цвет,
и собака забравшись в кресло за каждым шелестом,
не подымая длинную голову с лап,
поводит ушами. Тени легки и перисты,
воздух спокоен. Свет вездесущ и слаб.
Вот представь себе всё: росу на ветвях, смородину
ванну, полную яблок; гитару, весёлый смех,
дом, крыльцо, небольшой огородик, ну
мята, щавель, укропа пушистый мех.
Верь, я тоже могу любить, и шагами тихими,
осторожно неся две полные кружки чая,
подойдёт ко мне девушка, пахнущая облепихою:
та, которую я едва-едва ещё различаю.
А стихи мои, колокольчики и бубенчики
вороха моих рваных крылий и чертежи
поручаю тебе. Ты лавром полдневным венчана!
Ничего дороже нет у меня. Держи!